Мое предложение, казалось, произвело на присутствующих сванетов очень хорошее впечатление, и я был почти уверен, что оно пройдет на народном совете, который должен был собраться через два дня, как вдруг меня вызвало назад в Абадзехию письмо от Мохамед-Эмина.
Наиб писал мне, что тотчас же после моего отъезда русский корпус из 50 000 человек (в действительности их было только 10 000) перешел через Кубань и занял позицию у крепости Шавготча, другой корпус такой же силы сконцентрировался на Лабе и, кажется, собирается действовать в равнинах Абадзехии; страна охвачена паническим страхом, и партия, которая с давних пор настаивает на переговорах с русскими, угрожает выдать наиба, если он каким-либо образом не задержит русских. Он требовал, чтобы я как можно скорее вернулся. Мне также не оставалось делать ничего другого, особенно же потому, что мой абадзехский эскорт умолял меня не терять ни часу, так как их семьям угрожает набег неприятеля.
Я встретился с наибом 1 августа на реке Пшат. Он был весьма опечален и, казалось, потерял всякую надежду на сопротивление абадзехов русским. Я посоветовал ему отступить в горы Пшиша вблизи Туапсе и предоставить тамадам равнин самим вести переговоры с русскими. Через несколько месяцев это во всяком случае приведет к разрыву, потому что либо русские, либо абадзехи не сдержат своих обещаний. Он возразил, что народ принуждает его принять в этом участие, в противном случае его могут выдать неприятелю. Я был немало испуган, когда Мохамед-Эмин мне это сказал.
— Но, — возразил я, — в таком случае, они могут то же самое сделать и со мной.— Нет, — сказал наиб, потому что ты шапсуг, а шапсуги будут за тебя мстить.
Я увидел теперь, как было хорошо, что я имел предусмотрительность со всеми обычными формальностями стать членом народа шапсугов, племени Иемис, фамилии Хантоху. Это дало мне защиту, которую я иначе не смог бы найти ни в своих нескольких орудиях, ни в кучке своих большей частью невооруженных солдат.
Брат наиба и Хаджи Мустафа возвратились из своих посольств; жители Южной Абазии с готовностью приняли наше предложение, осетины выказывали меньше готовности, однако и они обещали послать своих представителей.
Вечером 14 августа в моей квартире появился Мохамед-Эмин. Он попросил всех присутствовавших людей выйти и, когда мы остались одни, вытащил какое-то письмо и прочел его взволнованным голосом. Это было письмо от его главы и учителя — от Шамиля, но военнопленного!Шейх Шамиль писал, что он, оставленный своим народом, был вынужден сдаться русским. Он предоставлял наибу выбор последовать его примеру или нет, но хвалил обращение русских с ним и его близкими. Письмо было написано под влиянием и под контролем русских и было скорее пространной мольбой, чем ясным объяснением обстоятельств. Я просил наиба держать это письмо в тайне, но к несчастью, некоторые его доверенные люди были уже извещены о катастрофе, так что в последующие дни новость о взятии в плен Шамиля распространилась как пожар.
На народный совет 20 августа большая часть абадзехов не послала своих депутатов. Представители шапсугов и убыхов заявили, что они ни в коем случае не желают вступать в мирные переговоры с русскими; из абадзехов к ним присоединились только жители Псекупса, составлявшие приблизительно 6 000 дворов. Южные абазы прислали своих депутатов. Из княжества Абазии было 38 всадников, из Сванетии — 62, из Осетии — только 9 человек. Недостаточное присутствие абадзехов препятствовало всем дальнейшим попыткам организовать сопротивление; наиб не явился на совет, он был или представлялся очень серьезно больным. Совет, таким образом, разошелся, не обсудив положение дел.
После того как сделал необходимые распоряжения по моему отряду, я отправился 20 ноября в Абадзехию, чтобы еще раз повидаться с наибом. Но казалось, что он намеренно меня избегает, потому что переговоры с русскими были уже в полном разгаре. Он выслал ко мне только своего брата, с которым я 28 ноября имел беседу в Ципсисе.
Вскоре после моего отъезда Мохамед-Эмин с большим числом старшин из Абадзехии прибыл в русский лагерь у Шавготчи и был принят русскими с военными почестями. В сопровождении 24 старшин он сначала отправился в Тифлис, где объявил русскому генерал-губернатору о своем подчинении. По возвращении его в Абадзехию была создана депутация во главе с наибом, которая отправилась в С.-Петербург и там принесла присягу на верность царю. Более счастливый, чем его шеф, наиб мог вступить в столицу России свободным и в сопровождении своего рода вооруженного штата придворных и был там принят как подчинившийся владетельный князь. Тех из моих читателей, которых интересует этот эпизод, я приглашаю взять в руки русские газеты того времени и их отголоски в Европе, где можно прочесть очень обстоятельные статьи о приеме, оказанном Мохамед-Эмину и его депутации, и о полном подчинении Черкесии. Хорошо зная страну и народ, я мог только улыбаться по поводу этих иллюзий, которые, быть может, разделял и сам царь.
Даже на просьбу посланника, чтобы объявлено было фирманом неодобрение неприязненных действий со стороны черкесов против русских владений, и чтобы отозваны были в Константинополь Сефер-бей и Магомет-Эмин с их соучастниками султан обещал тотчас все исполнить, вызвать означенных лиц под угрозою разжалования и лишения пенсии и вместе с тем изъявил желание поддержать наилучшие отношения к России.
Заведывающий штабом подполковник Забудский сообщил, кроме того, 5-го марта, сведение из гор, что на пароходе было много шанцевого инструмента, и что прибывшие “два турецких и несколько английских генералов» по выходе на берег пригласили к себе на совещание Сефер-бея и Магомет-Эмина. Прибывший же 20-го марта в Сухум джигет Якуб Цамбаев объявил положительно, что десант в Туапсе состоит из 140 чел., которые расположились в бывшем укреплении, и что авантюристы действительно послали известие о своем прибытии Сефер-бею и Магомет-Эмину, но последний, как слышно, от услуг этих пришельцев совершенно отказался. Вообще, появление авантюристов среди черкесов не Бог знает как порадовало последних,— и это весьма естественно, так как дикому и замкнутому населению вполне свойственно было отнестись с подозрением к шайке незваных гостей, а Магомет-Эмину они просто могли бы мешать, ослабляя его власть и влияние на горцев.
Причину этого, между прочим, следует искать в открытой вражде Магомет-Эмина с Сефер-беем.По поводу ли того, что Магомет-Эмин не сочувствовал Сефер-бею, оспаривая у него власть и популярность, или потому, что Магомет-Эмин убоялся султанского фирмана, или же, наконец, вследствие того, что этот паша желал что-либо предпринять независимо от Сефер-бея и действовать самостоятельно,— он во второй половине мая месяца явился в Константинополь.
Все это может быть весьма правдоподобно, если взять во внимание, что Магомет-Эмин, имея в виду устранить Сефер-бея, гораздо более заботился о своем единовластии и полновластии над черкесами, чем об участи сих последних. Возможно также и то, что многие поляки бежали обратно в Турцию с черкесского берега, так как подобного рода проявление вполне согласуется с их природным легкомыслием и непостоянством, с которым они готовы, очертя голову, кинуться в первую политическую интригу, не сообразив заранее всех обстоятельств дела и его последствий, и всегда готовые отступить при первой борьбе или неудаче.Еще Магомет-Эмин был в Трепизонте, как наш посланник о выезде его уведомил Порту и тотчас потребовал строгих мер для преграждения ему возможности возвратиться в Черкесию. Поэтому, едва только Магомет-паша явился, ему в ту же минуту указали казенное помещение в сераскириате и, не дозволив долго пробавляться в столице, отправили затем в Дамаск, под надзор мушира арабистанской армии Исмаил-паши. Тут уж Магомет не говорил более о том, что он приехал для совещания с высокопоставленными лицами, а стал распространять совсем иные слухи, будто выехал из Черкесии на поклонение в Мекку. Конечно, никто ему в этом не верил. Наш же военный агент в Константинополе доносил военному министру, что Эмин-паша скорее всего бежал из черкесского края.
Теофил Лапинский (Теффик-бей)
Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских
